Работа над новым вариантом военной доктрины России велась больше года. Результат оказался во многом неожиданным. Первое, что обращает на себя внимание, — изменение образа окружающего мира.
Скажем, в 2010 году доктрина еще сохраняла «пережитки» 1990-х годов и говорила о значительном ослаблении идеологической конфронтации на планете. Теперь этот пассаж исчез, зато появился другой, утверждающий, что международные отношения характеризуются растущей глобальной конкуренцией, включающей в себя соперничество «ценностных ориентиров» и «моделей развития», вызывающей усиление напряженности. То есть идеологический конфликт с внешними игроками, хотя бы и в неявной форме противостояния «ценностей», вернулся в восприятие мира российским руководством уже официально, а не только на уровне риторики.
Яснее всего логика внешнеполитических изменений в доктрине видна в анализе угроз, которые несет России Североатлантический альянс. В 2014-м никаких условностей уже нет: Россия перестает задавать альянсу вопросы о том, зачем он принимает в свои ряды страны Прибалтики и размещает в Восточной Европе системы ПРО. Россия воспринимает это как данность, и вопрос состоит только в методах противодействия столь прямой и явной угрозе.
Таким образом, в международные отношения, согласно новой доктрине, вернулось идеологическое противостояние, понимаемое как противоборство «ценностных ориентиров». Пример же с расширением НАТО служит своего рода образцом, подтверждающим справедливость точки зрения российского руководства.
Отсюда и пункт о том, что внешнюю военную опасность представляет установление враждебных России режимов в сопредельных государствах (в том числе и путем нелегитимного смещения законной власти). Данный тезис, почти незамеченный комментаторами, сформулирован так, что кадровый дипломат может поседеть от прозрачности намека на военные последствия, кроющиеся за этими словами.
Соответствующим образом изменились и взгляды на характер современной войны. Доктрина утверждает прямо: «наметилась тенденция смещения военных опасностей и военных угроз в информационное пространство и внутреннюю сферу Российской Федерации».
Это уже внутриполитическая группа инноваций. Повышенное внимание уделяется протестным выступлениям внутри страны. Такого рода общественная активность, понимаемая, по сути, как инструмент внешней агрессии, неявно увязывается с подрывной деятельностью, направляемой из-за рубежа.
Украинский опыт 2013-2014 годов на Майдане и в окрестных переулках и вообще опыт «цветных революций» учтен. И, судя по военной доктрине, высшее руководство России всерьез воспринимает эту угрозу.
Так, в перечне внутренних военных опасностей возникли такие формулировки как «дестабилизация внутриполитической и социальной ситуации в стране», «провоцирование межнациональной и социальной напряженности, экстремизма, разжигание этнической и религиозной ненависти либо вражды», а также «деятельность по информационному воздействию на население, в первую очередь на молодых граждан страны, имеющая целью подрыв исторических, духовных и патриотических традиций в области защиты Отечества».
В первом пункте раздела «Характерные черты и особенности современных военных конфликтов» вместо скромной формулы «комплексное применение военной силы и сил и средств невоенного характера» — цветастая конкретизация: «комплексное применение военной силы, политических, экономических, информационных и иных мер невоенного характера, реализуемых с широким использованием протестного потенциала населения и сил специальных операций».
Весьма непривычно видеть в тексте военной доктрины ядерного государства подобные пассажи, обычно встречающиеся лишь на страницах политической публицистики. Многим даже не вполне понятно, что вынудило поставить применение иностранного спецназа в один ряд с протестами собственного населения. Но логика, конечно, прослеживается. Например, последний пункт того же раздела — «использование финансируемых и управляемых извне политических сил, общественных движений».
Сам стиль формулировок превращает внутреннюю политику в поле боя, и протесты населения воспринимаются как военная угроза государству. Как осуществляется селекция целей на этом поле боя и каков допустимый уровень потерь от «дружественного огня», нам еще только предстоит понять опытным путем.
Центр управления обороной РФ
Но если у вас вдруг сложилось ощущение, что правки военной доктрины 2014 года целиком посвящены политике, вы сильно ошибаетесь. Чисто военные изменения не менее интересны.
Серьезная новация — изменение подхода к стратегическому сдерживанию. Введено понятие «системы неядерного сдерживания», расшифровываемое как «комплекс внешнеполитических, военных и военно-технических мер, направленных на предотвращение агрессии против Российской Федерации неядерными средствами».
На первый взгляд, добавление эпитета «неядерное» не так уж принципиально, однако это не так. Фактически говорится о том, что для предотвращения агрессии против России ядерного стратегического сдерживания отныне недостаточно. Особенно когда речь идет о нетрадиционных формах агрессии, в том числе с применением иррегулярных формирований различного рода — от частных военных компаний до группировок радикальных боевиков. Очевидно, что для таких «гибридных» угроз ядерное оружие бесполезно.
Из чего неизбежно следует повышение статуса сил общего назначения и расходов на поддержание их боеготовности. Теперь это отражено и в оборонном бюджете. Раньше неприкосновенны были лишь статьи расходов на стратегические ядерные силы. Отныне неядерные силы получают не меньший приоритет.
Это реализуется в Вооруженных силах России на протяжении нескольких лет, с началом радикальной военной реформы под руководством предыдущего министра обороны Анатолия Сердюкова и начальника Генштаба Николая Макарова. Стоит напомнить, что едва ли не главной целью реформы было приведение сил общего назначения в состояние постоянной боевой готовности, позволяющее немедленно реагировать на возникающие военные угрозы.
Ядерное сдерживание в своем классическом виде, впрочем, остается, и применение ядерного оружия возможно не только в ответ на ядерное нападение, но и в случае агрессии с использованием обычных вооружений, если создана угроза самому существованию государства. При этом превентивный ядерный удар исключается. Тут в новой доктрине ничего не поменялось.
Способность реформированных сил общего назначения эффективно выполнять свои задачи была продемонстрирована в том числе и в уходящем году. Части сухопутных войск, морской пехоты, ВДВ и ряда армейских спецподразделений при поддержке Черноморского флота и ВВС обеспечили проведение молниеносной и бескровной операции по нейтрализации подразделений Вооруженных сил Украины в Крыму. Это позволило безопасно провести референдум о судьбе Крыма. Перед нами хороший пример применения неядерного сдерживания и того, как действуют силы и средства, предназначенные для этого.
Однако локальными конфликтами роль неядерного сдерживания не ограничивается. Так же как и в предыдущей версии доктрины, отмечено стратегическое значение высокоточных неядерных систем. Если раньше они обозначались в качестве внешней угрозы, то теперь в рамках развития сил неядерного сдерживания и переоснащения вооруженных сил Россия фактически формулирует готовность активно использовать высокоточное оружие.
В качестве военных союзников России закреплены Абхазия и Южная Осетия, с которыми имеются соглашения о совместной обороне. Уточнены интересы в Азиатско-Тихоокеанском регионе, где свою задачу Россия видит в построении внеблоковой системы коллективной безопасности (проще говоря, в предотвращении столкновений враждебных коалиций).
В сфере взаимоотношений с ЕС и НАТО в доктрину внесена новая цель — построение равноправного диалога. Ранее приоритеты на этом направлении обозначались нечетко, как «развитие отношений». Переводя новую формулу с дипломатического языка на русский, можно сказать, что Россия в качестве фундаментального условия своего участия в европейском диалоге о безопасности требует право решающего голоса — на уровне любой страны-члена НАТО.
Это требование совершенно логично с точки зрения интересов Москвы, однако очевидно, что оно абсолютно неприемлемо для ЕС и США. Тем самым фактически фиксируется образовавшийся политический разлом между Москвой с одной стороны, и Брюсселем и Вашингтоном с другой.
Наконец, впервые на столь высоком уровне были озвучены российские интересы в другом регионе — в Арктике. Во-первых, упомянута стратегия развития Арктической зоны РФ как одной из фундаментальных для новой доктрины. Во-вторых, обеспечение национальных интересов Российской Федерации в Арктике названо одной из основных задач Вооруженных сил России (ни один из других регионов подобного внимания не удостоился).
Как и в случае с положением о неядерном сдерживании, доктрина в данном случае фиксирует de jure процесс, уже идущий de facto, — возвращение российского военного присутствия в Заполярье, резко активизировавшееся в последние три года.
В целом новая военная доктрина представляет собой документальное оформление процессов военного строительства последних 3-7 лет, сочетающееся с осмыслением военных угроз, исходящих от внутреннего протестного потенциала и политических реалий ближнего зарубежья. Насколько адекватно и жизнеспособно подобное сочетание, покажет время. Однако нельзя не отметить, что классические военные внешние угрозы и методы их сдерживания проработаны в документе куда лучше, чем угрозы внутренние. Детальная проработка этих угроз не помешала бы другому документу — скажем, Стратегии национальной безопасности.
ИсточникМатериал Илья Крамник, Константин Богданов
Свежие комментарии